Анализ сказки “Медведь на воеводстве” М. Е. Салтыкова-Щедрина

Сатирическое изображение господствующих классов и различных социальных типов ярко выразилось в сказочной форме в произведении “Медведь на воеводстве”.

Уже в начале сказки писатель уведомляет читателя, что речь пойдет о злодействах. Далее вводится герой произведения – Топтыгин 1-й. Уже сам порядковый номер служит намеком на первое лицо в государстве.

Этот намек подчеркивается и в дальнейшем рассказе о Топтыгине 1-м, когда автор подчеркивает, что герой желает попасть “на скрижали Истории” и всему прочему предполагает

блеск кровопролитий.

Однако уже во втором абзаце, видимо, из-за стремления пройти цензурные препоны М. Е. Салтыков-Щедрин отмечает: “За это Лев произвел его в майорский чин и, в виде временной меры, послал в дальнейший лес, вроде как воеводой, внутренних супостатов усмирять”. Социальный аспект повествования подчеркнут лексическим строем: “майорский чин”, “торговля”, “промышленность”, “челядь”, “вольница”. Насущные общественные проблемы также выражены в сказке иносказательно. “Звери – рыскали, птицы – летали, насекомые – ползали; а в ногу никто маршировать не хотел”.

Назначенный воеводой Топтыгин, однако же, стоит всего своего хозяйства.

Вместо того, чтобы навести в лесу Порядок, он напился пьяным и лег спать на полянку.

Осторожно, будто бы просто к слову пришлось, автор спешит обмолвиться, что у Льва, который теперь уже становится прообразом главы государства, в советниках состоит Осел: мудрее никого в сказочном государстве не нашлось.

В то же время на арене событий появляется новый персонаж – чижик. Его и считают все птицы, то есть народ, общественность, настоящим мудрецом. Возмущенный тем, что чижик сел петь прямо на него, воевода сгреб его в лапу и съел с похмелья. А потом только и спохватился, понимает, что глупое дело сделал.

Поговорки (“Первый блин всегда комом”) и крылатые фразы (“Делай знатные дела, от бездельных же стерегись”) привносят с атмосферу произведения необходимое для жанра сказки дидактическое начало.

М. Е. Салтыков-Щедрин продолжает использовать как средство сатирическою обличения лексическую игру: от традиционных для сказки синтаксических конструкций (“сидит себе да дивится”. “Топтыгин уж тут как тут”), придающих повествованию разговорный оттенок, он переходит к сниженной лексике (“Думал-думал, но ничего, скотина, не выдумал”. “…Ежели даже самую невинную птицу сожрать, то и она точно так же в майорском брюхе сгниет, как и самая преступная”), то к официально-деловой (“Увы! не знал, видно, Топтыгин, что в сфере административной деятельности первая-то ошибка и есть самая фатальная, что. давши с самого начала административному бегу направление вкось, оно впоследствии все больше и больше будет отдалять его от прямой линии…”. Данный контраст подчеркивает, что на ответственных государственных постах находятся люди бездеятельные, безответственные, не способные проводить правильную политику.

Топтыгин утешает себя лишь одной мыслью: мыслью о том, что его никто не видел. Однако нашелся скворушка, который и закричал на весь лес о том. что медведь наделал. В отдельно прописанных репликах персонажей-птиц также содержится искрометная сатира на правящие круги. “Дурак! его прислали нас к одному знаменателю приводить, а он чижика съел!” – восклицает скворец.

Глядя на него, осмеливается поддерживать его и ворона.

Скворец, в отличие от доверчивого чижика не стал для медведя легкой добычей. Информация распространилась с огромной скоростью: через час уже весь лес знал о том, что натворил Топтыгин: “Всякий куст, всякое дерево, всякая кочка, словно живые, дразнятся.

А он слушай!” Чтобы подчеркнуть, как ползут слухи и расширяется информационное поле для сплетен, М. Е. Салтыков-Щедрин вводит в текст повествования все новых и новых героев. Это и филин, и воробьи, и еж, и лягушки, комары, мухи. Постепенно о глупости Топтыгина узнает все болото, весь лес.

Возникает парадоксальная ситуация: стремясь попасть в историю, Топтыгин не учел, что “история только отменнейшие кровопролития ценит, а о малых упоминает с оплеванием”. В контексте повествования чижик становится символом расправы над свободомыслящей интеллигенцией. Не случайно образ его ассоциируется с образом безвременно ушедшего из жизни в результате навязанной ему дуэли поэта А. С. Пушкина. это сопоставление напрашивается после прочтения фразы: “И дикий тунгуз, и сын степей калмык – все будут говорить: “Майора Топтыгина послали супостата покорить, а он, вместо того, чижика съел!” В ней содержится прямая отсылка к тексту знаменитого пушкинского стихотворения “Я памятник себе воздвиг нерукотворный…”: “Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык”.

Параллельно с этим М. Е. Салтыков-Щедрин рисует гневно обличающую картину того, что, собственно, ожидает простой народ от царского наместника. Идеи стадо коров перерезать, целую деревню воровством обездолить, избу у полесовщика по бревну раскатать – все это выступает в произведении как типичные шаги и методы тех, кто наделен государственной властью. Кульминацией нарастающего чувства авторского возмущения сложившейся политической ситуацией в стране является основанное на гиперболе восклицание: “Сколько потребуется генеральных кровопролитий учинить, чтоб экую пакость загладить!

Сколько народу ограбить, разорить, загубить!” Здесь вновь вспоминается ключевая для произведения фраза о том, что история только “отменнейшие” кровопролития ценит.

Тонкой иронией пронизано в сказке упоминание о том, что вместе с рапортом отослал Медведь Ослу кадочку с медом в презент. За эту услугу получил он особый ценный совет: загладить ту мелкую пакость, которую учинил, крупным злодеянием.

В перечне дальнейших подвигов Михаила Иваныча перемежаются события, достойные традиционных сказочных сюжетов (стадо баранов перерезал, бабу в малиннике поймал и лукошко с малиной отнял, и жестокие реалии эпохи, рисующие типичную картину расправы над российской демократической печатью (“забрался ночью в типографию, станки разбил, шрифт смешал, а произведения ума человеческого в отхожую яму свалил”). Таким образом, Топтыгин 1-й проходит путь от единичной расправы над свободолюбивым поэтом (чижом) до масштабной реакционной политики (борьбы с демократической печатью). Едко звучат финальные строки первой части сказки: “Так и остался Топтыгин 1-й майором навек.

А если б он прямо с типографий начал – быть бы ему теперь генералом”.

Во второй главе рисуется параллельный сюжет: в другую трущобу посылает Лев Топтыгина 2-го с тем же заданием. В этом фрагменте сказки М. Е. Салтыков-Щедрин критикует политику правительства по отношению к учебным заведениям и науке. Оказалось, что в этой трущобе все пребывают окутанные мраком времен, “не зная ни прошедшего, ни настоящего и не заглядывая в будущее”. Топтыгин 2-й приезжает с желанием начать с какого-либо масштабного злодеяния.

Однако тут выясняется, что уже при М. Л. Магницком (М. Л. Магницкий (1778-1855) – попечитель Казанского университета в последние годы царствования Александра I) был сожжен печатный станок, университет в полном составе поверстан в линейные батальоны, а академиков в дупла заточили, где они в летаргическом сне пребывают. Сатирически звучит наукообразная афористичная фраза по латыни в контексте следующего высказывания: “Рассердился Топтыгин и потребовал, чтобы к нему привели Магницкого, дабы его растерзать (“similia similibus curantur”) , но получил в ответ, что Магницкий, волею божией, помре”. Во второй главе произведения возникает образ стихийного народного протеста, итогом которого становится расправа над воеводой: “сбежались на рев мужики, кто с колом, кто с…, а кто и с рогатиной.

Куда ни обернутся – кругом, везде погром. Загородки поломаны, двор раскрыт, в хлевах лужи крови стоят. А посреди двора и сам ворог висит”.

Эта сцена служит своеобразным предупреждением властям о грядущей эпохе народных революций. По отношению к будущему она звучит провидчески.

Как известно, для русской сказки характерен в композиционном отношении троекратный повтор. В этой связи в произведении закономерным представляется появление Топтыгина 3-го. Этот герой выбирает средние злодеяния: его правление не привносит в общественную жизнь особых перемен, а сам он напоминает “пустое место”.

Во вверенном ему сказочном пространстве в это время процветает обычная, устоявшаяся в обществе социальная иерархия: “Ежели исстари повелось, что волки с зайцев шкуру дерут, а коршуны и совы ворон ощипывают, то, хотя в таком “порядке” ничего благополучного нет, но так как это все-таки “порядок” – стало быть, и следует признать его за таковой. А ежели при этом ни зайцы, ни вороны не только не ропщут, но продолжают плодиться и населять землю, то это значит, что “порядок” не выходит из определенных ему искони границ”.

Политика социальных контрастов воплощена у М. Е. Салтыкова-Щедрина в полярных образах: крик одних представляет собой агонизирующий вопль, а крик других – победный клик. Эта реалистическая ситуация оформляется у Топтыгина в теорию неблагополучного благополучия. Здесь М. Е. Салтыков-Щедрин вновь прибегает к стилистическому контрасту как обличительному средству: “Главное в нашем ремесле – это: laisser passer, laisser faire! (позволять, не мешать! (фр.), предоставление со стороны государства полной свободы действий частному предпринимательству!)].

Или, по-русски выражаясь: “Дурак на дураке сидит и дураком погоняет)”. Однако в финале Топтыгина 3-го постигает та же участь, что и Топтыгина 2-го. Сказка М. Е. Салтыкова-Щедрина является ярким воплощением стихийного социального протеста передовой части русской интеллигенции против гнета и порабощения народа и свободомыслия в России.