Анализ сборника стихотворений “Новые стихотворения” Мережковского Д. С. (*Общие критические статьи)

Семантические контрасты сборника Мережковского “Новые стихотворения”, вобравшего стихи первой половины 1890-х годов, расширяли ту систему контрастов, которая была намечена в “Символах”, предыдущем его сборнике. Окрепшее увлечение самодостаточной, не связанной путами этики полнотой “жизни”, выше которой “нет на земле ничего” (“Эту заповедь в сердце своем напиши…”, 1894), соседствовало, с одной стороны, с ощущением ее “бессмысленного мученья” (“Скука”) и гностико-романтической устремленностью к “родимым

небесам” (“Нет, ей не жить на этом свете…”, 1893), а с другой – с христианско-религиозными мотивами.

“Дионисийское” исступление (“Песня вакханок”, 1894), например, уживалось в сборнике с пасхальным благовестом (“Март”, 1894), абсолютная автономность художника – с “благословеньем неба”, почиющем на “живой красоте” “вечных слов” поэта (“Певец”, 1892), “радостно” поющего “во славу Богу” (“Весеннее чувство”, 1894), эротика – с любовью-состраданием (“Расслабленный”, 1893), отказ от христианско-романтической антропологии, “беспредметных надежд”

христианства, как выразился Мережковский в одной из дневниковых записей, – с утверждением “благости Вышних Сил” (“Мать”, 1892) и гармонии мироустройства, ведомого Промыслом, пусть и по неизвестным человеку путям (“Иов”, 1895). Облик “Новых стихотворений” определило, однако, прежде всего прославление нарушающей “долг” и “клятвы мира” красоты (“Леда”), “дерзости преступленья” (“De profundis”), “великого презренья” к людям (“Поэт”, 1894) и “богоподобного” титанизма творца, проникшего “в глубочайшие соблазны / Всего, что двойственно ” (“Леонардо да Винчи”, 1895). (Брюсов, отметивший “напряженный лиризм” сборника и то, что он оказался “гораздо острее” “Символов”, писал в этой связи о “дерзновении” как “главном стимуле” поэзии Мережковского данного периода.)

Подобные мотивы – одна из лучших иллюстраций того, что первоначальная рецепция представлений Ницше об относительности моральных ценностей и его критики христианского аскетизма обнаруживала у Мережковского немало “общего с массовым ницшеанством”. Его сборник 1896 г. продемонстрировал, впрочем, не только это, но и широту спектра воздействия ницшевских идей и связь этого воздействия с рудиментами прежней идейно-образной системы. Так, например, императив “жизнь люби” мог представать у Мережковского неотрывным от нужды “беспредельную скорбь беспредельно любить”, сохраняя и “в муках” “радостный смех” (“Эту заповедь в сердце своем напиши…”), что задавало – по очевидной аналогии с основными философемами книги Ницше “Рождение трагедии…” – контуры той углублявшейся в неразрывность “радости-страдания” картины мира, которая станет одной из основных примет символистской эпохи, напряженно интересовавшейся проблематикой дионисийского-аполлинического.

Преступающая “все законы” “новая красота” могла подаваться в симбиозе с жертвенностью – в открывавшем сборник стихотворении “Дети ночи” (1894) оформлявшее авторскую позицию декларативно-коллективное “мы” определялось позой “слишком ранних” “предтеч”, обреченных гибели провозвестников нового, напоминавшей и о ницшевской “любви к дальнему”, самопреодолении ради будущего, и (подобно тому, как “декадентский” минор лирики Мережковского 1890-х годов и рубежа веков подчас заставлял вспомнить восьмидесятническое бессилие-безверие) о характерно народническом лейтмотиве обреченности одиноких героев.

В стихотворении “Изгнанники” (1893) радость отчужденности от людей и счастье изгнанничества (поданного через аллюзии к “Тучам” Лермонтова) оборачивалось любованием “жертвой неизвестной”, буквально воспроизводившим мотив незаметного подвига ранней лирики Мережковского (ср., например, “Герой, певец, отрадны ваши слезы…”, 1883).

Увлечение “цветами зла”, тяга к “неведомому” (“Дети ночи”) явили в сборнике новые грани “бодлеризма” Мережковского. Его интерес к поэту “опасному и таинственному”, вышедшему “из глубочайших недр, из сердца жизни”, был достаточно пионерским (переводы бодлеровских стихотворений в прозе Мережковский опубликовал уже в 1884 г.) и предварил массовое открытие французского поэта в России в 1890-е годы. В 1880-е и начале 1890-х годов, впрочем, в оригинальных произведениях Мережковского ориентация на Бодлера или невольные переклички с ним просматривались главным образом в более или менее частных тематических и образных схождениях и в сфере общеромантического, вроде скуки существования в уродливом мире (“…Он сидел на гранитной скале…”, 1885) и трактовки темы “равнодушной природы”.

В “Новых стихотворениях” родственны Мережковскому становятся более фундаментальные качества, присущие миру создателя “Цветов зла”. Сама контрастность тем сборника отчасти напоминала о бодлеровской полярности религиозного начала и стремления установить тождество света и тьмы (для Мережковского, однако, важнее оказывалось не анатомирование порока, как у Бодлера, а сама констатация допустимости и привлекательности или же, наоборот, недопустимости присутствия нравственного и метафизического зла в душе человека). Но смысловая контроверсность “Новых стихотворений” представала более прямолинейной, а христианские мотивы – заметно более каноничными, нежели бодлеровская религиозность.

Это особенно заметно в текстах, в той или иной мере сходных. Возможно, в частности, что создавая свое “De profundis”, Мережковский вступал в диалог и с Бодлером. Но если у последнего адресат его “De profundis clamavi” соблазнительно двоится (женщина или Бог?), то у Мережковского ощущение искушения и греховности, “проклятости” “я” гораздо более акцентировано, победа остается за традиционным христианско-покаянным сознанием.