Анализ романа “Разгром” Фадеева А. А
Роман “Разгром” – это лироэпическое произведение, где сочетается и толстовская “поступь” прозы, и “полет” поэзии, где описание и переживание слиты в многозначительных подробностях, где даже пейзажи по-своему романтичны, эмоционально значимы.
Вот пример психологической зоркости А. Фадеева. Пойманного белыми Метелицу, жизнелюбивую натуру, допрашивает белый офицер. Метелице ясно, что его ждет смерть, и весь допрос ему попросту противен. Вдруг офицер, глядя на его изрытое, рябое лицо, спрашивает, как бы внося ненужную, фальшивую
– Оспой давно болел?
Зачем этот вопрос? К чему случайная, никуда не ведущая сентиментальность? Метелица раздражен, он не принял подобной наводки мостов, игры в гуманизм, фальшивого “очеловечивания” поединка. Он не хочет цепляться за жизнь, стать расслабленным, униженным перед врагом:
“Он растерялся потому, что в вопросе начальника не чувствовалось ни издевательства, ни насмешки, а видно было, что он просто заинтересовался его рябым лицом. Однако, поняв это, Метелица рассердился
И так во всем. Реальная подробность в романе подается заостренно, наглядно. Для выявления ее сущности создается особая ситуация, сюжетная поправка. “Прообразом Левинсона был И. М. Певзнер – командир Особого Коммунистического отряда… Бакланов – юный помощник И. М. Певзнера Баранов; в фигуре “увертливого и рыжего” Канунникова соратники А. Фадеева узнавали партизанского курьера Кононова…” Детали кульминационного момента романа – встреча дозорного Морозки с белоказачьей засадой – так близки описанию реального случая, о котором идет речь в донесении от 7 ноября 1919 г. командира Сучанского отряда Петрова-Тетерина: “В деревне Орехово я наскочил на засаду противника: ехавшие в дозоре Морозов и Ещенко убиты вплотную.
Морозов выхватил наган и дал два выстрела в офицера. Бандиты дали залп из засады и убили моих бойцов”. “Своею смертью товарищи Ещенко и Морозов спасли отряд”, – отметил исследователь С. В. Заика.
В “Разгроме” последняя ситуация романтически преображена, заострена. Морозна (не Морозов, а именно менее солидный Морозка, что оттеняет его озорство, стихийность, юность) не просто выстрелил во врагов, угрожавших ему непосредственно: он “выхватил револьвер и, высоко подняв его над головой, чтобы было слышнее, выстрелил три раза, как было условлено…”
Реальная ситуация весьма резко, в трагедийно-романтическом плане преображена, героизирована – до выстрелов Морозка убедился, что Мечик действительно предал его, предал отряд (“Сбежал, гад…”). Герой пережил и чувство своей правоты в споре с этим себялюбцем, эгоистом, и более глубокое чувство родства с бойцами, с доверившимися ему людьми. Все это пережил и автор.
Эти три выстрела – три точки в сюжетных линиях, в диалогах с Левинсоном, чуть не отобравшим у него оружие после кражи дынь, с Варей, которую он все-таки любил, наконец, с Мечиком, неуязвимым в спорах, в искусстве самозащиты.
Реализм Фадеева, образно говоря, – это окрыленный мечтой реализм, этот реализм обусловил все искусство концентрации (а не регистрации) действия, резкую очерченность характеров Левинсона, Морозки, Метелицы и их антипода Мечика.
Как сочетаются реалистические и романтические словесные краски при раскрытии характера Левинсона?
В романе изображено множество крупных и мелких деяний, в которых этот герой – человек невысокого роста, уязвимый перед ударами судьбы, знающий, как мы видели, сомнения и состояния бессилия, – как бы плывет по течению, по воле событий. Наступают на район японцы и белоказаки – он уводит отряд, заранее готовит походные сухари. Он просит доктора Сташинского сократить мучения безнадежно больного Фролова…
Надо накормить отряд – он отнимает свинью у крестьянина-корейца. Наконец, будучи прижат казаками к болоту, он, спасая отряд, приказывает строить гать. В повседневном быту он то перевоспитывает Морозку, способного воровать дыни на бахчах, то внимательно выслушивает исповеди Мечика, изумляясь одному: какой набор из простого самолюбия, сознания своей исключительности, неуважения к партизанам-шахтерам, к Морозке и Метелице живет в нем. “Вот тебе и на… ну – каша!” – думал Левинсон…
В один из моментов Левинсон вдруг, как мученик Христос, преодолевает боли и страдания своего земного тела и “чувствует прилив необыкновенных сил, вздымавших его на недосягаемую высоту”. Писатель, правда, оговаривается, “спасая” героя от сходства с неземным Мессией: “И с этой обширной, земной человеческой высоты он господствовал над своими недугами, над слабым своим телом…” Но эта высота и это господство – в известном плане именно неземные, порождаемые Идеей, завтрашним днем, мечтой. “И неотвратим конец пути”,- писал Б. Пастернак о проницательности своего Гамлета-Христа в “Докторе Живаго”. Фактически все время в Левинсоне происходит осознание неотвратимости его пути.
С одной стороны, он видит всю скудость и бедность жизни старого, “ветхого” человека, живущего “еще в грязи и бедности, по медленному и ленивому солнцу”, а с другой – он видит мир иной, способен укреплять в себе волю к “преодолению этой скудости и бедности”, велений “злого и глупого Бога”.
В чем смысл этой борьбы, раскрывающей жизненные позиции Морозки и Мечика?
Характер Морозки, ординарца Левинсона, – может быть, самый живой народный характер в “Разгроме”. Герой проходит перед духовным взором читателя сложный путь: от бесшабашности, безответственности перед отрядом, перед шахтерами, “угольным племенем”, от наплевательского отношения к Варе, своей неверной жене (неверной от его же люмпенского равнодушия к “тонким” чувствам), он приходит к высокому чувству братства, к пониманию своей (и Вари) обделенности в любви. Но если психологическая жизнь Левинсона или скрыта, или закреплена в его цитатных формулах о новом человеке, о том, что “он превращался в силу, стоящую над отрядом”, то Морозка раскрывается во внешне бездумных действиях, в ситуациях драматичных, в поворотах сюжета. То он ворует дыни – не из жадности, а скорее из озорства: да зачем ему одному целый мешок дынь?
Он спасает Мечика… И снова – почти бессознательно, в азарте. Он просто увидел среди бегущих в панике чужую беспомощность, слабость (“неумело волоча винтовку, бежал, прихрамывая, сухощавый парнишка”) и как бы захотел поделиться с ним своей силой, смелостью, умением…
В этом сопоставлении двух героев – огромная правда романа. Вроде бы ни о чем серьезном “не думающий” Морозка, не знающий своей личности, явно забывший о ней, и все время сосредоточенный только на себе, своем “я” Мечик в итоге приходят к финалу предельно противоположными… Морозка имеет моральное право сказать о Мечике: “Сбежал, гад…”
Вся его бессознательная неприязнь к Мечику, обиды на Варю, чего-то еще искавшую в этом трусе и эгоисте, якобы возвышенном существе, оказались оправданными: он трудно распознавал малодушие, ненадежность Мечика, долго ругал себя, а не его, приписывал раздражение своей ревности… Но оказалось, что дело было не в одной ревности, не в зависти Морозки к образованности, учености Мечика… Морозка стихийно угадал, что у них с Мечиком разные представления о счастье, о будущем: они внешне едины до тех пор, пока успешно идут дела, пока далека опасность, но…
Едва возникла опасность для отряда, для Морозки, как Мечик, “тихо вскрикнув, соскользнул с седла и, сделав несколько унизительных движений, вдруг стремительно покатился куда-то под откос…”.
Трус оказался еще и многоречивым: виноваты перед Мечиком в итоге те же партизаны, не понимавшие его, способные “жить такой низкой, нечеловеческой, ужасной жизнью…”.