Анализ рассказа В. В. Набокова “Круг”
Но как забавно, что в конце абзаца,
Корректору и веку вопреки,
Тень русской ветки будет колебаться
На мраморе моей руки.
В. В. Набоков
” К середине 1936, незадолго перед тем, как навсегда покинуть Берлин и уже во Франции закончить “Дар”, я написал уже, наверное, четыре пятых последней его главы, когда от основной массы романа вдруг отделился маленький спутник и стал вокруг него вращаться”, – так сказал сам Набоков об этом рассказе в предисловии к одному из своих сборников. Логично и доказательно выглядит авторская рецензия,
Т. е. не “Круг” отделился от “Дара”, скорее, большая часть романа выросла из “Рассказа”. Говоря о “Круге” как о “спутнике” романа, Набоков пытается подтвердить распространенное мнение о своей “рассудочности”: согласно логике, меньшая масса будет вращаться вокруг большей. Но проза Набокова ирреальна, и вполне оправданным будет предположение о первичности “Круга”.
Поэтому будем рассматривать “Круг” как самостоятельное произведение, как один из ключей ко всей прозе автора.
Рассказ лишен ярко выраженного действия, и содержание его воспринимается скорее не через описание происходящего, как в произведениях иных авторов, а через ощущения – цвета, звука, самой мысли автораЕ Герой “Круга” – Иннокентий, находясь в эмиграции, встречает в Париже девушку, которая была его первой любовью – Таню, и ее семью; после короткого разговора с нею герой оказывается во власти воспоминаний, и вместе с ним читатель видит Россию, усадьбу, своего отца-учителя, барина – отца Тани – такова фабула рассказа. Казалось бы, все просто, но, несмотря на вполне реалистичное повествование, читатель чувствует, что находится в мире, не тождественном настоящему. Проследим некоторые детали (кстати, характерные для всего творчества Набокова), помогающие создать из вполне реального Парижа “новый мир”.
Первая, мгновенно обращающая на себя внимание особенность – кольцевая композиция: “Во-вторых, потому что в нем разыгралась бешеная тоска по России”, – читатель, хоть немного знакомый с творчеством Набокова, уже знает начало последней фразы рассказа – “во – первых”. И обратим внимание на то, как от еще парижского, реального “во-вторых” автор переходит к следующему – в третьих: “в третьих, наконец, потому что ему было жаль своей тогдашней молодости”, – полностью отдавая персонажа, Иннокентия, во власть любимейшей своей музы – Мнемозины, одновременно с этим погружая читателя в мир памяти героя. Также в этой части рассказа обратим внимание на то, как мастерски Набоков создает требуемое “освещение” сцены: приглушая звук общий (“сидя в кафе и все разбавляя бледнеющую сладость водой из сифона” – [с], [ф]), выводит крещендо единственное – Россия (характеризуется аллитерацией [с], [р]: “Есердца, с грустью – с какой грустью? – да с грустью”). Итак, герой, а с ним и читатель, уже не в Париже 30х, а в России начала века. “Все это прошлое поднялосьЕ”, и, казалось бы, обыкновенно появляются из прошлого лица – но тут читателя ожидает загадка: герой вспоминает отца, Илью Ильича Бычкова, и сразу после имени мы натыкаемся на совершенно абсурдную фразу по-французски: “Наш деревенский учитель”, – причем это выражение не может принадлежать автору – Набоков писал не автобиографию.
Из прошлого на данный момент выведен только отец героя, не имеющий права слова. Да и Иннокентий вряд ли характеризовал бы отца “наш учитель”. Разгадка обнаружится лишь при повторном прочтении рассказа. Эта фраза – перекличка с темой реального Парижа, с одной стороны, и подтверждение кольцевой композиции, с другой: в конце (или, напротив, в начале?) рассказа Елизавета Павловна, мать Тани, скажет по-французски об Иннокентии: “Это сын нашего деревенского учителя”, – вот откуда “наш деревенский учитель”.
Это представление Ильи Ильича как отца с позиции героя и как учителя для Тани и ее семьи, переплетение прошлого далекого с воспоминаниями, попавшими в библиотеку памяти полчаса назад.
Следующая деталь, подтверждающая нереальность мира рассказа – имена, вспоминаемые героем. Среди известных читателю реально живших Федченко, Северцева, Дюмон-Дюрвилля и других мы встречаем имена вымышленные – например, никогда не существовавшего профессора Бэра, работающего на неназванном “чешском курорте”. И, раз вспомнили об именах, отметим еще одну деталь: “барина”, Годунова-Чердынцева, в “Даре” зовут Константин Кириллович, в “Круге” же он имеет инициалы К. Н. – еще один указатель самостоятельности рассказа.
Он перекликается с “Даром” лишь некоторыми, общими для многих произведений Набокова, тематическими линиями и тем, что полноправным хозяином обеих вселенных – романа и рассказа – является автор. В “Круге” его присутствие просматривается в иронических выпадах против идей “гражданственности”, “гражданского долга”: “Не забудем, кроме того, чувств известной части нашей интеллигенции, презирающей всякое неприкладное естествоиспытание”, “полагал с ужасом и умилением, чтоЕ сын живет всей душою в чистом мире нелегального”, – какая ненавязчивая ирония в эпитете “чистый”, в самом определении “мир”, выбранном для упоминания о нелегальном (понять это можно, обратившись, например, к IV главе “Дара”, где Федор Годунов-Чердынцев рассуждает о “нелегальном” на примере Чернышевского). Эти замечания не могут принадлежать Иннокентию, они – авторские.
Итак, кольцевой композицией автор отделяет мир рассказа от любых других, создавая кругом замкнутое пространство. Мешая имена реальные и выдуманные, он подчеркивает, что Париж “Круга” не равен Парижу реальному. Юмор относительно непринимаемых Набоковым идей и чудное их разрушение в любви Тани (а любовь у Набокова – проявление вечной гармонии), с которой становятся лишними все “репетиции гражданского презрения”, лишний раз доказывает, что Бог этого Парижа, Иннокентия, Тани – сам писатель, что характерно для всей его прозы и что он подтверждал в интервью А. Аппелю и в некоторых собственных послесловиях к своим произведениям (в частности, к 3-ему американскому изданию “Bend Sinister”). Внутри же этой круговой границы, в замкнутом мире, своей наместницей Набоков оставляет Мнемозину.
Все в рассказе соответствует миру памяти – “скрытым складам в темноте, в пыли”: и отсутствие действия в настоящем времени (кроме “сидя в кафе и все разбавляя бледнеющую сладость водой из сифона”), и сумрак воспоминаний, создаваемый некоторыми деталями, как то: “ночные фиалки”, “отец движется на цыпочках”, – характеристики предрассветного времени суток, когда еще темно, но уже угадывается скорое утро. В этих деталях чувствуется важнейшая для Набокова тема – тема мечты о возвращении в Россию живую, с ее “ослепительно-зелеными утрами”, из “хрустально-расплывчатой” России воспоминаний; о наступлении того яркого “утра”, которое неясно – будто в тумане сна – присутствует во всех произведениях писателя. Подтвердить единство темы родины для всего творчества автора можно не только на уровне интуиции (ведь Набоков никогда не говорит прямо о своих темах), но и опираясь на сквозные образы, соответствующие тому или иному мотиву. Обратимся к последней строфе известнейшего стихотворения “Расстрел”, тема которого бесспорна – Россия:
Но сердце, как бы ты хотело,
Чтоб это вправду, было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
И весь в черемухе овраг! –
не этой ли черемухи “молочное облако” помнит герой “Круга”?
Думается, эта тема – разлуки с Россией и мечты о возвращении – является основной в рассказе, а любовь Тани, расставание и встреча с ней – метод в раскрытии этой темы, набоковская параллель (причем обратим еще раз внимание на абсурдность повествования – главная мысль лишь угадывается читателем по некоторым деталям, тогда как ее отражение – чувства героя к Тане, ее любовь – выдается за основную тему: Набоков – величайший мистификатор и в жизни, и в искусстве). “Обливаясь слезами, Е Таня говорила, Е что все конченоЕ “Останьтесь, Таня”, – взмолился он”, – но она убежала, а он “пошел прочь по темной как будто бы шевелящейся дороге, и потом была война с немцами, и вообще все как-то расползлось, – но постепенно стянулось снова”, – и Таня “оказалась такой же привлекательной, такой же неуязвимой, как некогда”. Заметим это “прочь” – не только из сада, от Тани. Прочь – из России.
Для Иннокентия Таня – часть той покинутой России, вот почему в нем разыгралась “бешеная тоска” по родине после встречи с ней в Париже. И в описании парижской, “как-то уточнившейся”, “с подобревшими глазами” Тани читатель снова может различить тему России. “С подобревшими глазами” – на эти глаза стоит обратить особое внимание: эпитет “подобревшие” перекликается с извечной мечтой эмигрантов о смягчении порядков в Советской России, если не о “свержении тиранов”, то хотя бы о возвращении традиций, культуры, всего наследия русского народа, оказавшимся “сброшенным с корабля современности” вместе с растворившейся в Европе интеллигенцией в 17-ом годуЕ
Таким образом, тематически и композиционно рассказ перекликается со многими произведениями В. В. Набокова, органично вплетаясь в мир творчества одного из самых непонятных на сегодняшний день авторов, и при внимательном прочтении дает ключ к разгадке его прозы, к осознанию абсурдных, на первый взгляд, историй и судеб героев, а через это осознание – к собственно миру самого писателя, который на сегодняшний день для широкого читателя – “terra incognita”.