Анализ поэмы “Двенадцать” Блок А. А

Название поэмы воспроизводит ключевой новозаветный мотив (двенадцать апостолов Христа. Число главных героев, красногвардейцев, предопределило композицию произведения (двенадцать глав). Согласно блоковской помете на рукописи (“И был с разбойником.

Жило двенадцать разбойников”), число это восходит также к поэме “Кому на Руси жить хорошо” Н. А. Некрасова. Появление в поэме коллективного, своего рода собирательного образа Двенадцати (персонифицирован, особо показан лишь Петруха, мельком упомянут лишь еще один большевик: “Андрюха,

помогай!”) красногвардейцев закономерно: Блок хотел изобразить коллективное, по выражению Л. Толстого, “роевое” сознание и коллективную волю, пришедшие на смену индивидуальному началу. Блок исходил из того, что именно русская интеллигенция способна понять и принять революцию. В ответе на анкету “Может ли интеллигенция работать с большевиками?” Блок писал 14 января 1918 г.: “Интеллигенция всегда была революционна.

Декреты большевиков – это символы интеллигенции”. В этом отношении Блок противопоставлял интеллигенцию буржуазии: “У буржуа – почва под ногами определенная, как

у свиньи – навоз: семья, капитал, служебное положение, орден, чин, Бог на иконе, царь на троне. Вытащи это – и все полетит вверх тормашками”.
Такая позиция предопределила сатирическое изображение буржуазии и “уходящего мира” в первой главе поэмы. Сначала появляется “старушка”, которая “убивается – плачет” и при виде плаката “Вся власть Учредительному собранию!”. “Никак не поймет, что значит, / На что такой плакат, / Такой огромный лоскут? / Сколько бы вышло портянок для ребят, / А всякий – раздет, разут…” Это обывательский взгляд постороннего свидетеля событий. Следом появляется “Буржуй на перекрестке”, который “В воротник упрятал нос”.

Поразительное совпадение с этим сатирическим образом находим у М. Цветаевой, вовсе не приветствовавшей революцию, в очерке того же 1918 г. “Октябрь в вагоне”: “Так это у меня и осталось, первое видение буржуазии в России: уши, прячущиеся в шапках, души, прячущиеся в шубах видение шкуры”. Затем появляется “Писатель – вития”: “Длинные волосы / И говорит вполголоса: / – Предатели! / – Погибла Россия!” Четвертый герой – “нынче невеселый, / Товарищ Поп”. Пятая — “Барыня в каракуле”, тоже изображается в сатирическом ключе: “Поскользнулась / И – бац растянулась!” Наконец, появляются проститутки, в которых большевистская критика увидела пародию на революцию:
…И у нас было собрание…
…Вот в этом здании… …Обсудили – Постановили:
На время – десять, на ночь – двадцать пять…
…И меньше – ни с кого не брать…
…Пойдем спать…
Реплики пяти участниц этого разговора отделены друг от друга отточиями.
После проституток появится еще один персонаж – “Бродяга”, который неприкаянно “сутулится”. Можно допустить, что “бродяга” идентифицируется с “человеком” из “пролога” к поэме: “Черный вечер. / Белый снег. / Ветер, ветер! / На ногах не стоит человек”у который, в свою очередь, восходит к Человеку из “Жизни Человека” Леонида Андреева. Итак, если к семи обозначенным героям добавить пять проституток, получится еще одно символическое число.

Двенадцати персонажам-теням из “старого” мира противопоставлены во второй главе поэмы двенадцать красногвардейцев. Из диалога двенадцати красногвардейцев во второй главе читатели узнают о Ваньке, который “сам теперь богат… / Был Ванька наш, а стал солдат!”, “сукин сын, буржуй”, и о гуляющей с ним Катьке: “А Ванька с Катькой – в кабаке.., / – У ей керенки есть в чулке!”
Портрет Катьки нарисован особенно подробно: “Запрокинулась лицом, /Зубки блещут жемчугом… / Ах ты, Катя, моя Катя, / Толстоморденькая… / У тебя на шее, Катя, / Шрам не зажил от ножа. / У тебя под грудью, Катя, / Та царапина свежа!”

В пятой главе звучит “голос” Петрухи. Это он, Петруха, убил офицера, с которым прежде “блудила” Катька: “Гетры серые носила, / Шоколад Миньон жрала, / С юнкерьем гулять ходила – / С солдатьем теперь пошла? / Эх, эх, согреши! / Будет легче для души!”
Как видно из письма иллюстратору “Двенадцати” Ю. П. Анненкову, Блока заботил облик Катьки. Он подчеркивал: “Катька – здоровая, толстомордая, страстная, курносая русская девка; свежая, простая, добрая – здорово ругается, проливает слезы над романами, отчаянно целуется . “Толстомордость” очень важна (здоровая и чистая даже до детскости)”.
Шестая глава рисует погоню красногвардейцев за Ванькой и Катькой: “А Катька где? – Мертва, мертва! / Простреленная голова!” Петруха – “бедный убийца”, у которого “не видать совсем лица” и руки в крови, оплакивает свою и Катькину загубленную душу: “- Ой, товарищи родные, /Эту девку я любил…/ Ночки черные, хмельные / С этой девкой проводил…”
Но другие красногвардейцы одергивают его, “стервеца”, и все вместе они идут на разбой: “Запирайте етажи, / Нынче будут грабежи! / Отмыкайте погреба – / Гуляет нынче голытьба!”
В статье “Интеллигенция и революция” Блок называл народ недавно проснувшимся “Иванушкой-дурачком”: “Что ж вы думали? Что революция – идиллия? Что народ – паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит?

И, наконец, что так “бескровно” и так “безболезненно” и разрешится вековая распря между “черной” и “белой” костью?” Так прорисовывается подтекст коллизии любовного треугольника между Петькой, Катькой и Ванькой.
В финале поэмы во вьюге, в метели (ср. мотив из пушкинской “Капитанской дочки”) “идут без имени святого…” (“Ко всему готовы, / Ничего не жаль…”) двенадцать красногвардейцев. Позади них плетется “голодный пес”, олицетворяющий “старый мир”, а впереди – Христос: “…с кровавым флагом, / И за вьюгой невидим, / И от пули невредим, / Нежной поступью надвьюжной, / Снежной россыпью жемчужной, / В белом венчике из роз – / Впереди – Исус Христос”.
Блок сам удивлялся: почему Христос? Но ничего с собой не мог поделать: он видел Христа. Дневниковая запись: “Разве я “восхвалял”? (большевиков. – Ред.). Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом путиу то увидишь “Иисуса Христа”.

Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный образ”. Но совмещение пролитой крови Катьки и фигуры Христа для Блока эпохи “Двенадцати” органично. Ключ к поэме – идея многозвучия, вобравшего в себя самые разные “голоса” эпохи – от песни до языка плаката.
Впрочем, вскоре Блок разочаровывается в революции и по-другому начинает смотреть на свою поэму. В “Записке о “Двенадцати” он выделил отрезок времени “с начала 1918 г., приблизительно до конца Октябрьской революции (3-7 месяцев)”. Передавая ощущение чары (цветаевское слово) того времени, поэт писал: “…в январе 1918 года я последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914 года”.

Хотя теперь, в апреле 1920 г., он “не мог бы написать того, что написал тогда”, но отречься от “Двенадцати” невозможно, ибо поэма была написана “в согласии со стихией…”.
Тем не менее в предсмертном бреду Блок требовал от Л. Д. Менделеевой обещания сжечь все до единого экземпляры поэмы “Двенадцать”.