Анализ поэмы “Анна Снегина” Есенина С. А

Рассказом возницы об этой “войне” и начинается поэма. Сергей Есенин (не автор, а герой, в недавнем прошлом крестьянин села Радово, а ныне знаменитый поэт, дезертировавший из армии Керенского и теперь вот возвращающийся в “радовские поместья” отдохнуть и поохотиться) не столько слушает рассказ, сколько вглядывается в рассказчика. Ведь это тот самый коренной, работящий равнинный мужик, прижимистый, но хозяйственный, чей идеализированный образ поэт так настойчиво укоренял в сознание читателей “библейских” поэм:
Свят и мирен

твой дар,
Синь и песня в очах.
Но как же не похож реальный “владелец землей и скотом” на свой романтический прообраз! “Такой отвратительный малый” – вот как характеризует герой поэмы отнюдь не самого худшего из своих “отчарей”!
Тут надо учесть вот какую тонкость. Хотя события, описанные в первых четырех главах “Анны Онегиной”, формально происходят в 1917 г. (с апреля по ноябрь), поэма создается семь лет спустя, и автор, волей-неволей, смотрит на происходящее не “лицом к лицу”, а на “расстоянии”, когда уже видно, пусть смутно, но видно, что романтические упования не сбылись и “удел хлебороба” не разгорается, а гаснет (“удел хлебороба гас”).
Утверждать, что Есенин в 1924 г. (начало работы над “Анной Онегиной”) все понял и во всем разобрался, нельзя. Ведь в том же 1924-м написано “Письмо к женщине”, где есть такое признание: “С того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий”. Почти те же слова произносит Есенин, выступая на поэтическом вечере в Ленинграде в апреле того же года: “Время сейчас текучее, я ничего в нем не понимаю”. А за кулисами, на проходной вопрос, часто ли навещает родителей, ответил: “Мне тяжело с ними.

Отец сядет под деревом, а я чувствую всю трагедию, которая произошла с Россией”.
Чувство – еще не знание. И не осознание. Чувство не дает права на окончательный приговор. О трагедии, которая произошла с Россией, в поэме говорит не автор и не герой, а суровая мельничиха (“Пропала Расея, пропала…

Погибла кормилица Русь”). К тому же этот вывод не то чтобы отменяют, а как бы смягчают поведение и жизненная установка ее мужа – старого доброго мельника.
По сравнению со своей старухой мельник поначалу может показаться чудаком и даже бездельником. При более внимательном всматривании выясняется, что этот вроде бы и беззаботный и легкий человек мудрее своей умной жены: и местный большевик Прон для него не только драчун и грубиян; за Проном – мука и горе криушан, доведенных до отчаяния безземельем.
И Анна для этого добряка не сытая барыня, мертвой хваткой вцепившаяся в богатые свои угодья, а милая женщина, лишившаяся и мужа, и крова.
И вот еще на какую сюжетную подробность следует обратить внимание. Знаменитый поэт, хотя и не одобряет “скорости”, с какой криушане захватывают и грабят онегинский дом, не делает даже слабой попытки вмешаться, когда по распоряжению властей в волость “забирают” не только радовский скот, но и хозяек поместья. А вот мельник, не мешкая, кидается за ними вслед и, как-то уломав волостных начальников, освобождает “пленниц” и привозит перепуганных женщин к себе на мельницу. Он же, судя по всему, помогает им и уехать.

Мельник действует, а герой наблюдает и рассуждает. Мельник понимает Анну без слов, а герой, хотя, казалось бы, достаточно образован, чтобы не знать – в доме повешенного не говорят о веревке, не осилив любопытства, задает Онегиной бестактный вопрос: “Скажите, вам больно, Анна, за ваш хуторской разор?”
И что же отвечает бывшая барыня бывшему своему холопу? А ничего не отвечает, сохраняя и в унижении лицо и достоинство:
Но как-то печально и странно

Она потупила взор…

И в самом деле, о хуторском ли разоре вести речь, о скотине и скарбе плакать, когда разорена жизнь? И со своей ли личной драмой носиться, когда с Россией происходит трагедия?
Гибнет от белоказацкой пули в “двадцатом годе” бессребреник Оглобин Прон. Хозяйственные мужики, разграбив дворянские гнезда, перетащили барские игрушки в свои избы, поднакопили деньжат, но эти первоначальные накопления в крестьянское дело не пошли, сопрели “в бутылях”. Прогнали бывших хозяев, да сами не стали владельцами своей земли. “Золотой пролетит сорокой урожай над моей страной”, – мечтал пророк Есенин Сергей в “Инонии”.

Мечта так и осталась мечтой…

Сам Есенин, не очень-то разбиравшийся в литературоведческих тонкостях, определил жанр “Анны…” на глазок: лироэпическая поэма. Некоторые исследователи считают, что это определение не совсем точно выражает ее жанровое своеобразие. В. Турбин, к примеру, называет “Анну Снеги-ну” “повестью в стихах” и находит в ней сходство с “Евгением Онегиным”.

По мысли Турбина, на сходство намекает и соотнесенность, внутренняя зарифмованность названий: О-негин, С-негина.
Еще одно определение предложил А. Квятковский, автор авторитетного “Поэтического словаря”: последняя крупная вещь Есенина – стихотворная новелла, то есть повествование с напряженным романным сюжетом и неожиданной концовкой.
Элегическая нежная концовка “Анны Снегиной” (финал 5-й главы) и впрямь неожиданна, особенно на фоне подчеркнутой отчужденности последнего, перед вечной разлукой, диалога героев в конце предпоследней, 4-й части. Да и в начальных главах дворянская “снисходительность” взрослой Анны заслоняет нежную ласковость девушки в белом. Ее ласковое “Нет” (“И девушка в белой накидке сказала мне ласково: “Нет!””) резко контрастирует с ее взрослым и грубым “Да!” (“Была в том печальная тайна, что страстью преступной зовут”). “Тугое тело” и жеманные жесты провинциальной соблазнительницы (“И лебедя выгнув рукой”) живут как бы отдельно от ее снежно-нежного, черемухового имени.

И вдруг все меняется (в 5-й главе, играющей в композиционном устройстве “Анны Онегиной” роль эпилога). Два разных облика Анны соединяются в одно навечно милое лицо:
Далекие, милые были!..
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили,
Но, значит,
Любили и нас.
Больше того, из прямой речи героини исчезают все те пошлые слова и выражения типа “Потом вы меня бы бросили, как выпитую бутыль”, которые так резали слух в начале повествования. Письмо Анны из Англии в Россию, в село Радово, и по тону, и по способу выражения чувств ничем не отличается ни от ностальгических стихотворений Есенина, ни от последнего монолога героя “Анны Онегиной”. Два голоса, мужской и женский, звучат как в слаженном дуэте:
Женский голос:
“Вы живы?.. Я очень рада…
Я тоже, как вы, жива.
Так часто мне снится ограда,
Калитка и ваши слова.
Теперь я от вас далеко…
В России теперь апрель.
И синею заволокой
Покрыта береза и ель…”
Мужской голос:
Иду я разросшимся садом,
Лицо задевает сирень.
Как мил моим вспыхнувшим взглядам
Погорбившийся плетень.
Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет…
Неожиданное это со-гласие и со-гласованность чувств и памятных воспоминаний – крайне важная подробность для правильного, на уровне замысла, понимания авторского отношения к изображаемому, т. е. идейного содержания “Анны Онегиной”. Ведь Анна, в 5-й главе, – эмигрантка, а проблема эмиграции, и в частности вопрос об отношении тех, кто не “бросил землю”, к тем, кто ее “бросил”, и в 20-е гг., и потом, вплоть до начала 90-х гг., был вопросом болезненным, драматически напряженным и в политическом, и в этическом плане. Вот что писала Ахматова, обращаясь к Б. Анрепу, художнику и поэту, которому посвящено большинство любовных стихотворений из ее сборника “Белая стая”:
Ты – отступник: за остров зеленый
Отдал, отдал родную страну,
Наши песни и наши иконы,
И над озером тихим сосну.
Как и адресат ахматовского стихотворения, Анна Онегина отдала “за остров зеленый” – на ее письме “лондонская печать” – и родную страну, и заветную калитку… Однако Есенин, обгоняя строгое и безжалостное свое время почти на три четверти века, не называет ее “отступницей”. Да, они, как и прежде, в “разных станах”, но это ничего не меняет: “…вы мне по-прежнему милы, как родина и как весна”.

Жизнь слишком сложна, и отношения между мужчиной и женщиной, которые, несмотря ни на что, любили друг друга, – слишком непредсказуемы, чтобы их можно было уложить в столь простые политические и этические категории.
И это не просто история одной любви. Это заповедь, которую Есенин оставляет нам, потомкам: по высшему Божескому счету прав простивший, тот, кто сумел стать выше личной обиды. Та же мысль, тот же завет в стихотворении “Несказанное, синее, нежное…”:
Разберемся во всем, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.
Этот фрагмент воспринимается как эпиграф к “Анне Онегиной”.
“Анна Онегина” написана на Кавказе. В Батуми Есенин сам определил срок, к которому поэма должна быть окончена: до мая 1925-го. Но творческое напряжение было столь сильным, что поэт неожиданно для себя завершил работу уже в январе.

Он не просто надеется на литературный успех, на то, что профессионалы оценят мастерскую выделку вещи. Он всерьез верит, что теперь, после “Анны Онегиной”, в его литературном паспорте наконец-то вычеркнут унизительную для великого поэта отметку: “попутчик”.

Первое публичное чтение “Анны Онегиной” состоялось весной того же года. В Москве. Есенин, еще не понимая, что именно он написал, рассчитывал на триумф, но аудитория, очень профессиональная, отнеслась к прочитанному тексту с холодком.

Кто-то предложил обсудить. Есенин от обсуждения отказался, а чтобы скрыть растерянность, стал декламировать “Персидские мотивы”, которые писал одновременно с “Анной Онегиной” в перерывах между серьезной работой. Они произвели впечатление, аудитория потеплела.