Анализ главы III (“Крепость”) в романе “Капитанская дочка”
Мы в фортеции живем, Хлеб едим и воду пьем; А как лютые враги Придут к нам на пироги, Зададим гостям пирушку: Зарядим картечью пушку.
Подлинная ли эта “солдатская песня”, как назвал ее издатель, предваряя ею главу III записок, которая поименована Гриневым “Крепость”? Или здесь заявляет о себе знаменитый пушкинский протеизм, его блистательное владение мастерством стилизации? На эти вопросы мы ответить не сможем: текст этой “солдатской песни” в допушкинских изданиях до сих пор не разыскан.
Отметим, однако, как перекликается
А обстановка в доме Мироновых? Украшения, которые хозяева повесили на стену своей комнаты? “…На стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, также выбор невесты и погребение кота”. Как много говорит этот набор о семейной чете! Ясно, почему был забран в стекло и в рамку и вывешен на всеобщее обозрение не капитанский, но просто офицерский диплом.
По той же самой причине, по которой собственноручное письмо Екатерины II к отцу Гринева, содержащее “оправдание его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова”, тоже оказалось у наследников Петра Андреича “за стеклом и в рамке”, – как предмет семейной гордости. И Мироновым было чем гордиться. Их глава семейства вышел “в офицеры из солдатских детей”.
Не как Петруша, с рождения записанный в гвардию сержантом только из-за своего происхождения (из дворян) и потому – согласно тогдашнему порядку чинопроизводства – переведенный в армию прапорщиком. Нет, Миронов получил офицера (а значит, и дворянство) за ратные подвиги!
Не говорю уж о Мироновых, которые не дожили до окончательного покорения Очакова и потому тоже вряд ли задумывались о предикативности своих лубков!
А ведь как раз в контексте “Капитанской дочки” особенно прояснено, что обе эти картинки отражают вехи военной биографии капитана Миронова. Очаков – свидетельство его участия в походе под командованием фельдмаршала Миниха. Пародийный лубок, изображающий взятие невзятой крепости, удостоверяет, скорее всего, что к ее осаде Иван Кузьмич отношения не имеет.
Да и Василиса Егоровна это засвидетельствовала. Не только в разговоре с Гриневым в 1772 году. Она и через год снова подтвердит, что в начатой, как мы помним, в 1757 году Семилетней войне ее муж не участвовал, когда заговорит о боевой надежности Белогорской крепости: “Слава Богу, двадцать второй год в ней проживаем”.
Я не могу согласиться с теми многочисленными комментаторами “Капитанской дочки”, кто считает, что второй эпиграф к третьей главе – из “Недоросля”, как пометил его издатель, – неточен только потому, что Пушкин записал его по памяти. “Старинные люди, мой батюшка”, – гласит эпиграф, тогда как Простакова у Фонвизина произносит: “Старинные люди, мой отец!”
Но, всматриваясь в текст третьей и других глав “Капитанской дочки”, где появляется Василиса Егоровна, видишь, что “батюшка” и особенно “мой батюшка” – любимое ее обращение к собеседнику, ее излюбленная присказка. Пушкин редактирует Фонвизина так же, как и Княжнина: никакого упоминания о персонаже пьесы, из которой цитирует, и максимальная приближенность своего эпиграфа к тому, как говорят, как думают и как ведут себя персонажи гриневского повествования. “Старинные люди, мой батюшка” – так с полным правом могла сказать о себе и о своем окружении Василиса Егоровна Миронова. Так и воспринял их и нравственные принципы, которые они исповедуют, Петруша Гринев.
С этой точки зрения особым смыслом наполнятся и строчки из другого эпиграфа к главе – из “солдатской песни”, которую мы уже цитировали: “А как лютые враги Придут к нам на пироги, Зададим гостям пирушку: Зарядим картечью пушку”. Придумал ли их издатель или они существуют независимо от него, но он соотнес их, в частности, с тем местом записок Гринева, где Василиса Егоровна рассказывает о своей дочери: “…Маша трусиха. “…” А как тому два года Иван Кузьмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж не палим из проклятой пушки”. “Звать на пирог”, по В. И. Далю, и значило в старину звать на именины.
Что же испугало Машу на именинах матери? Пушечная пальба? Но в седьмой главе романа пушка Белогорской крепости уже выстрелит в настоящего врага.
И Маша на вопрос капитана Миронова: “Что, Маша, страшно тебе?” – ответит: “Нет, папенька… дома одной страшнее”.
“Тому два года”, – сказала Василиса Егоровна о тех своих именинах. А незадолго до этого она же рассказывала Петруше: “Швабрин Алексей Иванович вот уж пятый год как к нам переведен за смертоубийство”. Был, стало быть, Швабрин на ее именинах.
О том, какие чувства испытывает к нему Маша, она сама скажет в следующей, четвертой главе Гриневу: “Я не люблю Алексея Ивановича. Он очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нравилась. Это меня беспокоило бы страх”.
Забежим вперед. Для пятой главы записок Гринева Пушкин тоже подобрал два эпиграфа, причем второй из народной песни:
Если лучше меня найдешь, позабудешь, Если хуже меня найдешь, воспомянешь!
В своем месте мы укажем на связь этого эпиграфа с текстом, с той же Марьей Ивановной. Сейчас же обратим внимание на то, что начинается эта народная песня словами, по которым она и названа: “Вещевало мое сердце, вещевало”. Скорее всего, поэтому и выбрал ее для эпиграфа издатель: у Маши Мироновой – вещее сердце.
От пушечной пальбы, как выясняется, она в обморок не упадет. Напугал ее на именинах матери именно Швабрин. Чем? Возможно, уже одним своим присутствием, своим существованием.
И хотя месяца за два до Петрушиного появления в Белогорской крепости Швабрин сватался к Маше, ощущение этого страха у нее не исчезло. А, быть может, только укрепилось. Ведь ее страх тесно переплетен с гадливостью по отношению к Алексею Ивановичу: “Он очень мне противен…” А это значит, что ощущает Маша Швабрина не просто как врага, но как врага заклятого, “лютого” (если вспомнить эпиграф к главе III).
(1 votes, average: 5.00 out of 5)
Loading...