Анализ элегии А. С. Пушкина “К морю”

Еще из Одессы в ответ на предложение Вяземского откликнуться на смерть Байрона в Греции Пушкин писал: “Твоя мысль воспеть его смерть в 5-й песне его Героя прелестна – но мне не по силам – Греция мне огадила”. В Михайловском Пушкин нашел иной, достойный русского гения ход. Элегия “К морю” – финал творческого состязания Пушкина с Байроном. Если начало южного периода – “Погасло дневное светило…” – связано с пушкинскими вариациями на тему прощальной песни Чайльд Гарольда из первой части поэмы Байрона, то элегия “К

морю” – соревнование-спор с финалом последней, 4-й песни, где Байрон прощается с морем, “приятелем своим”.

Все, что пишет Байрон о море, является скрытой формой прославления мятежной личности, не считающейся в гордыне своей с ропотом “дрожащих тварей”, “опустошителей земли”. Море Байрона, как пуританский Бог, сурово и беспощадно к человеку:
Твое презренье тот узнает вскоре,
Кто землю в цепи заковать готов.
Сорвав с груди, ты выше облаков
Швырнешь его, дрожащего от страха,
Молящего о пристани богов,
И, точно камень, пущенный с размаха,
О скалы раздробишь и кинешь горстью

праха.
Отношение Байрона к морю, при всем величии этой стихии, покровительственное. Романтическая личность оказывается не только равной морю, но еще и превосходящей его:
И, как теперь, в дыханье шумном шквала По гриве пенистой рука тебя трепала.
Байрон в порыве вдохновения обуздывает море как лихой наездник. Неукротимый вольнолюбец, он может “рассечь руками шумный вал прибоя”.
Элегия Пушкина пронизана нежной любовью поэта к стихии, которая родственна ему своим неукротимым движением. В красоте моря он чувствует дыхание Творца, давшего человеку свободу, но сохранившего из любви к творению скрытую власть над ним:
Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной Ты катишь волны голубые И блещешь гордою красой.
Если у Байрона море бросает завистливый взгляд на могучую личность, то у Пушкина оно ласково зовет поэта к себе, учит его быть свободным, очищает душу от бремени земных страстей:
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.
Если Байрон – властелин моря, то Пушкин видит в море лишь “предел желанный” своей души. Море Пушкина терпимо и снисходительно к судьбе слабого человека, ему свойственны и тишина в последний час, и охранительное участие к “смиренному парусу рыбарей”. Оно знает, конечно, и “своенравные порывы”, не всегда понятные и доступные слабому уму человека:
Но ты взыграл, неодолимый, И стая тонет кораблей.
В обращении к морю Пушкин меняет средний род на мужской, как бы подчеркивая, что сквозь безличные природные стихии в нем доходят до человека личностные призывы Творца:
Tы ждал, ты звал… я был окован…
Пушкин говорит здесь о своих мечтах поэтического побега по хребтам моря, о намерениях в конце одесского периода отплыть в более свободную, как ему тогда казалось, Западную Европу. Теперь Пушкин сознает наивность своих мечтаний и надежд. Что такое земное счастье? слава и успех?

Море обнажает их тщету: на скале среди его пучины покоится лишь “гробница” былого человеческого величия. Угас Наполеон,
И вслед за ним, как бури шум, Другой от нас умчался гений, Другой властитель наших дум,
Байрон в своем гордом самомнении видел себя властелином моря. В глазах Пушкина “он был, о море, твой певец”. Байрон у Пушкина не владел морем, не обуздывал его, как строптивого коня, а был лишь певец, имитатор только одной, бурной и непредсказуемой его стихии.

И если перед величием морской стихии угасли претензии земных титанов, то не тщетны ли вообще кичливые надежды человека на физическую силу (“тиран” – Наполеон) или всевластную духовную мощь (“просвещенье” – Байрон)?
Мир опустел… Теперь куда же Меня б ты вынес, океан? Судьба земли повсюду та же: Где капля блага, там на страже Уж просвещенье иль тиран.
Море у Пушкина не увенчивает земного величия и славы. Его призывный шум напоминает человеку о другом: о тщете суетных мирских желаний и о призвании человека к вечному восхождению, к божественному совершенству. В этом заключается “предел желанный” человеческой души; к этому пределу зовут Пушкина морские волны:
В леса, в пустыни молчаливы Перенесу, тобою ноли, Твои скалы, твои заливы, И блеск, и тень, и говор волн.